ИКОНА
Серёжа полюбил Кадкина сразу. И даже не стал ревновать к нему Татьяну. И – во что уж совсем трудно поверить – вовсе не стремился подчеркнуть свои хозяйские преимущества и зависимое положение гостя. Всякий раз, когда Кадкин приходил, Сережа прыгал к нему на колени и мурлыкал. Так что ревность испытывала, наоборот, Татьяна: её кот - и ластится к чужому мужику? Мужик, причём, во всех смыслах чужой – женат Кадкин, что поделать, и дети у него: двое. А Татьянину Маришу дитём уже не назовешь, восемнадцать лет, в этом году поступила в институт, уехала… Татьяна вздохнула.
- Слушай, ты чего кота Серёжей назвала? – спросил Кадкин, осторожно поглаживая Сережу между ушей. – Совсем человечье имя.
- Да? А какое кошачье? – Васька, что ли?
- Извиняемся, Татьяна Васильевна…
Кадкин последнее время к ним с Сережей зачастил, и это можно было объяснять разно. Душевным благородством Кадкина (полгода назад у Татьяны умерла мать; да тут ещё и Маришкин отъезд), или, наоборот, мужским нехитрым расчетом (всё тот же Маришкин отъезд: своим присутствием притязающего на любовь мужчину она более не смущала). Татьяну, как бы оно ни было, кадкинские резоны интересовали мало. Пришёл, сидит, остался ночевать – чего ещё?
Навестить материнский дом Татьяна решилась лишь спустя четыре месяца после похорон. Ей показалось, что бревна сильно потемнели за это время; и окна стали тусклыми, незрячими. На одном из подоконников, впрочем, бодро и зелено глядел какой-то суккулент, переживший хозяйку: месяцы без полива ему оказались – тьфу (упорный
этот жилец вызвал у Татьяны сильную неприязнь). Но в общем дом снаружи выглядел так покинуто и сиротливо, что наверняка это считывалось окрестными бомжами и простыми любителями поживиться за "ничей" счет. Однако дом оказался нетронутым. Толстый слой пыли – вот и все внутренние перемены. Татьяна ощутила сильнейшую благодарность, и, затруднившись эту благодарность кому-то конкретному адресовать, бессознательно остановила свой взгляд на иконе – с самого начала жизни дома все висела она в одном и том же углу. Бабушка на неё молилась; мать, неверующая, икону ценила исключительно как семейную реликвию – и ничья рука никогда даже не покушалась снять её со стены.С тех пор Татьяна навещала дом регулярно. Уносила дорогие ей вещи, обладающие силой вызывать картины прошлой жизни. Настолько прошлой, что эта жизнь была как бы уже и не Татьяниной. Там и детство, летучее и солнечное; футбол с мальчишками а потом с теми же мальчишками танцы; там живая мама… Деревянная шкатулка, обклеенная ракушками – в ней старинные загадочные пуговицы, тяжелые, с искрой в глубине темного стекла. Графин с набором рюмок – все шесть сохранились каким-то чудом. Даже комод Татьяна перевезла к себе в квартиру с помощью Кадкина. Икона оставалась висеть в углу; казалось, унеси её - и дом останется
без присмотра и защиты.Как-то поздним одиноким вечером (Кадкин пребывал дома с женой; Сережа по мартовскому времени ушел гулять) Татьяна потерянно бродила по квартире. Привычные дела не шли. Легла спать – и жарко, и душно, на спине лежать неудобно, на боку тяжело. Ворочалась-ворочалась… Встала. И вдруг поняла: ей немедленно, сейчас же надо пойти в материн дом. Кинулась было одеваться, случайно посмотрела на будильник – первый час! А в поселке - ни одного фонаря. Татьяна прошла в кухню, достала из холодильника молоко, налила жестяную кружку, поставила на газ. Выпив, решительно вернулась под одеяло, легла на живот, уткнувшись в подушку. Однако вместо сна явилось беспокойство, переходящее уже в настоящую тревогу.
- Ладно, не убьют, - бормотала Татьяна, одеваясь. – Взять с меня нечего… - поколебалась, подошла к зеркалу, вынула из ушей золотые сережки. – Взять с нечего, - убедительно сказала отражению, - насиловать никто не кинется старую тётку… - мысль обидела, но Татьяна назло себе повторила: - Да, вот именно: старую – тётку!
Но оделась на всякий случай по-страшному - в старую задрипанную кофту, юбку, лоснящуюся на заднице и потертую на швах. Плащ резиновый – выходной на кладбище или в огород, когда приходилось по дождливой погоде картошку убирать. К этому плащу прилагались резиновые сапоги, но сапог Татьяна не надевала с прошлой осени, потом неизвестно куда их убрала и сейчас, суетясь посреди ночи, никак не могла найти. Пришлось дополнить несуразный туалет сапогами легкими, изящными, на шпильках – в чем на работу ходила… Наконец Татьяна, злясь на погоду, себя, сапоги и белый свет, вышла в знобящую неспокойную ночь. Дул ветер, холодный, но с праздничным запахом наступившей весны. Татьяна, втянув, чтоб не мерзли, руки в рукава, побежала к материному дому. И
была она уже на полпути, когда сзади послышались чьи-то торопливые шаги. "Маньяк!" – возникла вялая мысль. В такое время только маньяки и ходят. Себя тоже приходилось отнести к их числу... Стихийное беспокойство на холоде исчезло без следа, однако возвращаться с полдороги казалось Татьяне ещё более нелепым, чем тащиться в ночь неизвестно зачем. В промозглую, между прочим, ночь! Насморк наутро и маньяк за спиной прямо сейчас – вот и все её приобретения… Тонкий каблук подвернулся; охнув, Татьяна села прямо в грязь. Тут подоспел и маньяк – незнакомый бородатый дядька. Он помог подняться, приговаривая:- Ну что ж ты, девушка. По нашим улицам ходить – только в лаптях со стельками! А ты - прям как на бал!
Всхлипывая от пережитого страха, Татьяна оперлась на предложенную руку, осторожно ступая, дошла с бородатым до переулка – а там уж и дом показался. В окнах бродил огонек фонарика; и дверь была открыта, а прямо на крыльце Татьяна увидела аккуратно увязанный в материно порывало тюк с вещами. Сверху лежала икона.
Трёх дней хватило, чтобы слух о чудотворной иконе, самоспасающейся прямо из рук грабителей, облетел поселок. Показывали друг другу небольшой образ, как раз недавно появившийся в местном храме, шептались. Храм переживал невиданное паломничество. Мало кто смог преодолеть искушение чудом - жители посёлка с детской доверчивостью обратились в православие.
***
В пятницу сидели на кухне с Кадкиным. Икона стояла посередине стола, вприслон к стене.
- Слушай, а что там в тюке лежало – тоже забрала?
- Куда! Даже не посмотрела. Да и наплевать, в общем.
- А то, может, сходим?
- Нет, не могу… - Татьяна не могла объяснить Кадкину, что, спасая икону, она не подумала о других вещах не только потому, что в сравнении с этой – древней, строгой семейной хранительницей – что значило какое-то там барахло? Не только это. По материнскому дому бродили какие-то оборванные грязные люди, роясь и выбирая, и аккуратно увязывая – копошились там, в родном, родительском… Татьяну передернуло и она вдруг закричала:
- Сколько раз тебе говорить, Кадкин, не ставь бутылку перед боженькой!
- Да ладно, ладно – забыл! – опешил, засуетился Кадкин, взял бутыль за горлышко, поставил в угол стола. Потом подумал, передвинул слегка – чтоб от края подальше. Сережа сидел у него на коленях, тёрся о лацкан пиджака, отворачивая рыжую морду от лика Господня. На лацкане оставались тонкие рыжие шерстинки – улики, над которыми кадкинской жене предстояло ещё долго удивляться и недоумевать.