На обязательную отработку явилось шесть человек – как раз одна десятая нашего курса. И Сергей Кудимов мог с небольшой натяжкой цитировать русский фольклор: восемь девок – один я. Сергей был нереальным молодым человеком: с правильными чертами лица, правильной речью и правильной осанкой. Даже к концу пятой пары, когда весь курс уже лежал на партах, тупо глядя в преподавателя – во всеобщем изнеможении, в сонной тяжелой скуке Сергей сохранял бодрость и внимание. Одно случайно уцелевшее дерево среди бурелома. И почему он поступил на филфак, интересно?

Что до меня, то факультет был выбран по двум причинам. Во-первых, можно заниматься любимым делом: валяться на диване и книжки читать. Расскажешь преподу о прочитанном – вот-те и экзамен. Во-вторых, на филфак меня привела судьба, потому что перед этим я провалилась на матмех, истфак и психологический.

Колхоз пришелся мне в аккурат после фольклорной практики (две недели блуждания с блокнотом по всяким богом забытым местам), и потому был воспринят как её логическое продолжение. Тем более, что народное творчество в картофельных полях нашей родины росло ещё почище той самой картохи. Анекдоты, песни, ритуалы, или, как их там? – обряды, что ли, студенческие; я уж молчу про новые номинации, возникавшие невесть из какого сора: картофельное поле – “борозда”; собирающие в борозде картошку – “бороздюки”; человек, который тащит ведро – “потаскун”… Словарь можно составлять.

Во всей нашей коммуне никого старше четверокурсника не было. На третьем была повариха Эльза, толстая и низкорослая, с неоправданно худыми икрами. Бригадиры - на третьем. Даже наш главный, Вовочка, учился на четвертом. Причем, кажется, уже много лет…

Двор общежития был огромен. Посреди него торчали три деревянных будки: М, Ж и К. Комсостав. Этих представителей среднего пола мы не полюбили. Особенную нелюбовь заслужил хам Вовочка: но не в качестве хама, а в качестве закоренелого трудоголика. Болезнь почетная; да только весь Вовочкин труд заключался в том, чтобы заставлять работать нас.

В первый вечер собрались в актовом зале (стулья по периметру, низкая маленькая сцена), чтобы разбиться по бригадам: пять мальчиков и пять девочек в каждой. Наш филологический выводок явно нуждался в мужественном подкреплении. Надлежало его, подкрепление, немедленно добыть, но мы стояли растерянной кучкой и ждали неизвестно чего.

Так обычно не бывает, но мы дождались. Из толкучки и полутьмы (на весь огромный зал - одна сиротская лампочка под потолком) вынырнул Сергей Кудимов, за ним следовали четыре тени.

- Вот, математиков привел, - сообщил Сергей, и математики вышли на свет.

• Меня зовут Андрей, - самый большой из них ласково глядел на наши макушки. - Я бригадир третьей бригады. В колхоз езжу второй год. Давайте познакомимся. – Мы, преданно уставившись на великолепного бригадира, молчали.

Успел ли Андрей заподозрить в нас глухонемых, - я не знаю, потому что Кудимов взял процедуру представления на себя. Похоже, он смирился с тем, что придется вечно быть нашей нянькой. Даже стал рассматривать это как свой социальный долг. Надо сказать, что чувство долга оказалось развито в Кудимове очень сильно: впоследствии он на одной из нас женился. Разумеется, предварительно получив диплом и найдя работу по специальности.

Когда формальности были закончены (набралось пять бригад, наша – номер два), объявили дискотеку. Новые знакомые математики обрадовано помчались поближе к магнитофону; Кудимов, взъерошив задумчиво волосы, все же решил предпочесть танцам томик Маяковского. Филологини вдоль стены пробирались к выходу. Я осталась: мне надо было забывать любимого.

Любимый был ужасная сволочь. После полугода встреч-поцелуев объявил вдруг, что я не в меру застенчива, одеваюсь ужасно и вообще – серая мышь. Отчасти он был прав, конечно, однако его слова не вызвали во мне горячего желания немедленно измениться. Они вызвали желание бросить любимого… В три часа ночи я все ещё остервенело отплясывала в компании десятка таких же маньяков. Может, им тоже надо было кого-то забыть?

Первый рабочий день начался с мерзкого кукареканья. Между кроватями расхаживал Вовочка с большим китайским будильником.

- Подъём! Подъём! – без интонации выкликал Вовочка. Некоторых тряс за плечо, добиваясь осмысленного пробуждения.

- Через полчаса идем в борозду! Давайте вставайте! – и не уходил, мерзавец, пока мы не поползли из-под одеял: в футболках и разноцветных трусиках.

Через полчаса все худо-бедно собрались. Сверху, из окна нашей комнаты, глядела журналистка Оксана – она оставалась дежурить: мыть полы и помогать Эльзе на кухне. За пыльным стеклом, да от взгляда снизу, Оксана смотрелась почти трагически: с перекинутыми через плечо распушёнными волосами и бледно-серыми глазами на белом лице.

- Левая грудь чешется, - сказала она с утра. – Значит, любимого увидеть…

И медленно, с удовольствием почесалась.

В борозде каждая бригада получила свой надел. И тут-то мы узнали, кого нам сосватал вчера предприимчивый Сергей.

- С третьей, - сообщил бригадир, - мы соревнуемся. Еще с прошлого года. И тогда их обставили, и сейчас обставим.

Очень скоро я перестала различать окружающее. Видела только картошку – пыльно-желтую и пыльно-розовую на темной серой земле, да ведро – краем глаза, ровно настолько, чтоб не кинуть мимо. Спина ныла, не переставая. Особенно больно было разгибаться, но зато, если разогнешься – та-акое наслаждение! С полминуты работаешь человеком, потом ноет с новой силой. И – пыль. Низкорослый ветер гнал её в лицо, продувал сквозь одежду, волосы; от неё краснели и слезились глаза. Во рту был канцелярский вкус.

Третья взревела и заплясала – они сделали положенный участок. Андрей хмурился. Мы навалились. Но нам оставалось долго, это было видно… Третья валялась в стогу сена и хамски пела песни. Иногда она подбегала к нам и спрашивала нагло: может, помочь?

Торжеству третьей положил конец Вовочка, который пришел и заорал вдруг, что мы не заметили пограничных палок, и уже давно пашем на чужой земле.

И только тогда бригадир разрешил нам отдых.

Навстречу бежала Иринка. Увидев меня, расхохоталась:

• Посмотри на себя!

Я достала из заднего кармана брюк зеркальце и посмотрела. Пыль отчетливо проявила черным морщинки вокруг глаз; черно было в уголках рта и под носом – нос вообще был самым черным: так сказалась на нем попытка высморкаться; щека была измазана землей. Умываться! - долго и тщательно, намочив головной платок, отфыркиваясь и забирая воду носом; Иринка держала мне полотенце.

Она была тоже с нашего курса, но в бригаду не вошла: подруга парня из комсостава, оказалась на более ответственном посту - в весовой. Там на огромных напольных весах отмечались наши успехи.

После ужина опять грянула дискотека (они тут полагались каждую ночь), и я с энтузиазмом отправилась туда. С таким же энтузиазмом студент идет пересдавать в третий раз экзамен по латинскому языку.

- Как тебя зовут?

• Юля. А тебя?
• Анатолий, - он давал мне имя целиком, и ждал теперь, какую я выберу форму.
• Толя…

Кивнул. И спросил опять:

• А ты на каком курсе?

• На втором, - я подумала, что старше его года на три. На истфак, матмех и психологический.
• Здорово!
• А если бы – на пятом? – осторожно уточнила я.
• Всё равно – здорово!

Мне стало вдруг очень весело. Музыка замерла, затихла, а потом возникла снова, меня бросило в самую середину круга, моё тело ловило звуковые волны, дергалось и подпрыгивало на них. Волосы то падали на лицо, то отлетали. То и дело приходилось вытирать лоб вытащенным из заднего кармана платочком. Очень скоро я утомилась и перешла на простые движения утренней гимнастики, но тут опять возникла плавная и тягучая музика, и я уже краем глаза видела пробирающегося ко мне Толика, когда где-то высоко над правым ухом раздалось:

- Пойдем, потанцуем…

Андрей.

Танцевать с ним составляло привилегию и повинность девчонок нашей бригады. Больше он никого не приглашал. Жалел, вероятно. Ещё бы! Когда твоя голова приходится где-то на уровне его брючного ремня, устает рука, закинутая в бесполезной попытке достать до плеча партнера, затекает шея… если ты смотришь ему в лицо, конечно, а не удовлетворяешься разглядыванием пряжки от штанов. Мало того: могучий бригадир был начисто лишен хореографических способностей. И даже чувства ритма. Медленный танец он понимал как однообразное подпрыгивание. Быстрый танец – подпрыгивание с размахиванием руками. Но на дискотеки ходил каждый вечер – его мучила энергия, недоиспользованная в борозде.

Когда мы отпрыгались, Толик уже был рядом – караулил следующий медляк.

- Ты хорошо танцуешь, - похвалил он. Я покраснела и наступила ему на ногу.

У нас в комнате все спали. Освободившись от штанов и свитера, я забралась под одеяло. Перед глазами немедленно возникла сухая земля, усыпанная желтыми и красными картошками. “А здесь ничего… жить можно…”, - мысль стала слабой, размытой: меня заволокло сном.

Слезаю с кровати… о, ч-черт… спина как деревянная, да что спина! Ноги, руки, даже – почему-то – шея: всё как будто набито металлическими скрипучими опилками. Шипя и охая, я оделась. А ведь нужно еще слезть по лестнице, проковылять двадцать метров по двору до столовой. Я уж молчу про туалет – зависнуть над дырой в неэстетичной позе, поддерживая при этом штаны… на непослушных дрожащих ногах… акробатический трюк… не хватало еще туда свалиться… в глазах тоска, на шее доска - а дверь на крючке.

После туалета я отправилась в помывочную. Под этим названием фигурировал здесь бывший свинарник, где приколотили желоб для стока воды и навтыкали краников. Вода в краники поступала непосредственно из Северного Ледовитого океана.

Когда я отнесла в комнату зубную щетку и вышла опять, чтобы идти в столовую, Толик стоял на лестничной площадке. На его клетчатой рубахе, возле ворота, сидела бабочка.

• Крапивница, - определила я, подходя. Он улыбнулся:
• Пошли?

И мы пошли через двор в столовую, по дороге следя за бабочкой: как она?

Наше появление было встречено в столовой странно.

- Эх, Толя-ан! – укорили хором два пацана.

• Ты что, не мог другую девушку найти? – весело спросил очкастый паренек с прямыми черными волосами. Бабочка дрогнула коричневым пестрым крылом.

Моя бригада ещё не пришла, за столом был только Андрей. Перед ним стоял завтрак: три тарелки каши, тарелка хлеба и чай. Я получила на раздаче свою порцию и села рядом.

• Кто это там, такой черный в очках? – отпиваю из стакана и ставлю его на стол.
• Это Саня, бригадир третьей – ну, которые с нами соревнуются. Мы с ним на одном курсе учимся… Но он академку брал.

В стакане медленно опадают, кружась, взбаламученные чаинки.

Ящики кончились, складывать убранную картошку некуда. Мешки тоже кончились. В борозде уже насыпано несколько больших куч, которые предполагалось покидать в вечерний грузовичок, забиравший с поля собранный урожай. Вовочка продолжал бы накладывать кучи, но тут вышла еще одна неприятность: кончились вскопанные рядки. В общем, по всему выходило отдыхать. Вовочкино сердце противилось этому изо всех сил и он, дабы спасти себя от жуткого зрелища праздного народа, ушел куда-то в глубь поля.

Отдыхом распорядились так. Андрей расстелил свой плащ, на нем улеглась вся бригада (и еще осталось место). Пашка, синеглазый мой напарник, вдруг признался, глядя в небо:

• А я у нас в драмкружке Синюшку играл… Ну, по Бажову, помните? У нас был конкурс на эту роль, и вот – я занял первое место.

Повисла пауза, бесконечная, как пустыня. Кудимов дремал. Двое математиков жонглировали картошкой.

- А я училась в театральном классе, - с усилием произнесла я. Помолчали ещё, наблюдая, как бригадир собирает в стопку пустые ведра.

- У нас есть традиция, - обернулся он. – В начале уборки всей бригадой идем жечь костер. Картошку печем, знакомимся…

- Хорошо! – ответил Сергей, не открывая глаз. Наташка Палтусова что-то сказала Ольге, и они захохотали.

Место для костра искали долго. В конце концов, Андрей предложил перебраться через речку – на другом берегу лес, с дровами попроще… Сказать-то легко. А я, например, в кроссовках… и еще три девчонки. Но нашли брод, где было ниже колена. Наташку и Ольгу унес на плечах Андрей. Серега Кудимов легко шагал с Ленкой на руках. Меня переносил Синюшка, и, разумеется, уронил. …Хороший вышел вечер.

С Толиком никогда не договаривались о встрече специально. Но каждый день я находила его стоящим на площадке, – она балкончиком нависала над лестницей, ведущей вниз, на первый этаж. Он стоял, опершись на перила; по вечерам бабочки при нем не было, зато утром она являлась постоянно.

На дискотеку больше не ходили. Вместо этого шлялись по туманной речке, по окраине леса, где попадались деревья с мелкими кислыми яблочками, по полю, куда нас привлекали огромные мохнатые стога сена. Ни он, ни я никогда не жили в деревне, и в это сено мы зарывались, прыгали на нем, катались со стога, как с горки.

Однажды попали под сильный дождь… Не успели свалиться первые сигнальные капли – как он обрушился , этот ливень. Он состоял весь из упругих веревок воды, они извивались и лупили нас по плечам. Мчимся по дороге к чему-то темному и расплывчатому, водяные веревки лопаются перед нами, Толька летит впереди и тащит меня за руку; из-под ног вырывается жирными кляксами грязь. Закололо в боку, я хватаю воздух большими глотками, но вот, наконец, и крыша автобусной остановки.

• Люблю дождь! – радостно поделился Толька. - И горячий чай с лимоном. И мандарины. А ты?

Я вспомнила жару, бабушку, окрошку – и заявила: редьку и квас. Это рассмешило его до колик.

• Нет, правда? Ха-ха-ха! Редьку? И квас?

Я даже смутилась.

• Ну редьку, редьку!
• А мы с Кирюхой еще в институт любим приходить раньше всех. И если аудитория большая – носимся там по партам!
• А мы…

Штаны уже требовалось подвязывать веревкой. Веревку я не нашла, поэтому ущемляла их в поясе булавкой: так, чтоб не сваливались. Иногда булавка расстегивалась и царапала мне живот. Впрочем, живота уже не было, и, судя по некоторым признакам, задницы тоже.

- Толь, у тебя спина болит?

- Это её проблемы, - бормочет Толик себе под нос. Как два автомата, продолжаем двигаться в отлаженном ритме. Наконец все заканчивается.

- Ну ты и работаешь! – говорю. – Прямо зверь…

- Зверь? – удивляется Толик. – Просто я ни о чем не думаю… Знаешь, тут слышу звон, и в голове мысль: “Кто-то бросил мне картошку в ведро”. Потом вторая: “Наверное, это я сам”…

Метровые кусты репейника у реки. Холодно и сыро – все-таки ночи в сентябре уже не летние. Толик снял куртку, аккуратно постелил её на землю и мы уселись. Я протянула руку, сорвала колючку, бросила – та прицепилась к Толькиному рукаву. Он тут же запустил в меня сразу три. И вот уже кусты трещат, мы пыхтим, репьи мелькают туда-сюда… Толька швырял колючки неуловимо быстро и ловко уворачивался от моих контратак. Пара репьев застряла в волосах; все ближайшие кусты уже лысые; свитер не успеваю обирать... Толька побеждает! Я изогнулась и влепила горсть колючих шариков ему на спину – фиг достанешь! И тут вдруг он меня поцеловал.

Кажется, я о чем-то заговорила, мы встали, он нагнулся за курткой. Пошли к общаге, все в репьях, как бродячие собаки. Толька оторвал колючий шарик от своего свитера и отдал мне. На миг стало грустно и даже как-то тоскливо.

Общага спит, светятся лишь окна комсостава – там пьют купленный в деревне самогон. Комсостав вообще ведет себя разнузданно, нарушая все придуманные им же правила. Иркиного Олега каждый вечер можно видеть пьяным вдрызг. Повариха Эльза накачивалась уже с утра. (Когда приехала комиссия из областной СЭС для ловли тараканов на нашей кухне, Эльза уселась белым халатом в винегрет, и потом, оберегаемая свитой комсоставцев, заботилась уже только об одном: как бы случайно не повернуться к комиссии расписной малиновой задницей.)

Дверь в свою комнату я приоткрыла ровно на ширину себя. Пролезла. Сняла у порога сапоги. Крадусь осторожно, в углу моя кровать, белеет подушка, как бы никого не разбудить… Сейчас залезу вот под одеяло, свернусь калачиком, со всех сторон подоткнусь, и буду думать о Тольке.

- Б…дь, - вдруг отчетливо произносит от окна Ксюха. Я застываю. Но она спит – это что-то из её сна.

Утро, как всегда, началось с мерзкого Вовочки. Китайский будильник куковал. Выскочила умываться – на лестничной площадке уже стоит Толик.

- А я вчера, как пришел, ведра пнул! – весело сообщил он. – Что, думаю, они все дрыхнут! Пнул ведра и спрятался под стол… В меня кидались ложками.

Когда толпа бороздюков возвращается с поля – она не спешит. Продвигается медленно, шевелясь и переговариваясь, волоча пустые ведра. Я шла обычно в отрыв - торопилась до обеда успеть умыться как следует. В забитом работой дне обнаружился еще один просвет для разговоров.

Иринка рассказала, как это выглядит со стороны: “Смотрю, мчится в общагу бригадир третьей. Вслед за ним летит Юлька. А за Юлькой, громыхая ведрами, несется Толян…” В отличие от недосягаемого бригадира третьей, со мной можно было поравняться.

• Как у тебя настроение? По двенадцатибалльной шкале?

- На троечку, Толь… А у тебя как?

• Одиннадцать. Уравняем?
• По чьей отметке?
• По моей, конечно!

Я смеюсь:

• Чудненько! А слабо нам вашего бригадира догнать?

- Слабо. Давай завтра оторвемся пораньше и попробуем не отстать хотя бы…

- Юлька… Ты здесь?

Это мгновенно возвращает меня себе. Я протягиваю – наугад – руку; она тут же встречается с Толькиной. Он перебирается поближе.

Когда мы приходим домой (общага была уже – “домой”), на входной двери нас неожиданно встречает большой амбарный замок. Во всех окнах темно.

- Ой…

Последующее - кошмар. Стучимся. Вылезает заспанный комсоставец. Ухмыляясь, разглядывает нас и сладко спрашивает:

- А разве вам, голубкам, неизвестно, что по ночам выходить за территорию лагеря запрещено?

Наутро вызывают в штаб, говорят скабрезности и весь лагерь смотрит на нас со жгучим любопытством. Глаза некуда девать. В столовой – шуточки; хоть домой уезжай…

Пока кошмар со свистом проносился в моей голове, Толик замок обезвредил. Я даже не заметила: как.

• Я в каратэ хожу, - почему-то говорит он. – Нас тренер знаешь, как в секцию набирал? “Бегите”, - говорит. Мы бежим по кругу. А он неожиданно дубинкой – хрясь по спине! Одного, другого… Я увернулся. Он меня и принял. А теперь некоторые приемы никогда в жизни применить не смогу – так можно убить человека.

Возле двери в “мою” комнату он меня целует. Очень уверенно.

Выпал какой-то сумасшедший снег: это в сентябре-то! Работаем. На каждом сапоге налип огромный ком грязи. Килограмма три, не меньше. Мы прикованы к земле этими сапогами, мы выглядим как чудовищные растения. Каждую картофелину, перед тем, как бросить в ведро, приходится долго отчищать; иногда вместе с грязью сдирается тонкая желтая шкурка. Когда-то нас добивала пыль, забиваясь в глаза, рот и нос. Какое это было счастье. Земля сухая; можно на ней сидеть, лежать; можно работать, опустившись на колени… Кое-кто падал на колени и сейчас, не выдерживая ломоты в постоянно согнутой спине. Меня останавливала мысль: ведь штаны-то не постираешь – сушить негде. Что ж мне потом, до конца уборки ходить в грязных? Рассуждение достойное, тем более, что мои штаны могли считаться чистыми лишь по сравнению со штанами пьющего маляра.

• Ну как вы тут живете? Жалобы есть?
• Да нет, у нас все хорошо… - бормочет кто-то в гробовой тишине.

С утра везут в баню. Это в первый и последний раз за полтора месяца. После бани гуляем с Толиком по деревне, взявшись за руки. Все потаскуевские баушки повыползали за ворота и разглядывают нас до того цепко и откровенно, что я не выдерживаю и заговариваю с одной из них:

• Скажите, почему так деревня называется?
• А чёрт её знает! Блядская деревня! Вот давайте я вам лучше цветочек подарю… Пойдемте-пойдемте… - старуха в несвежем фартуке пропускает нас к себе во двор. - Письмо я вот написала, сыну, да конверт не могу никак купить. Как приду в магазин – забываю…

На грядке одиноко торчит махровый гладиолус, словно обвисший без ветра лиловый флаг. Старуха с усилием нагибается, срывает его:

- Возьмите вот.

• Спасибо…

Конверт Толик купил в тот же день, отмахнувшись от старухиной попытки отдать деньги. С тех пор он не мог уже спокойно пройти по улице – всюду его настигали дребезжащие вопли:

- Эй, сынок! рупь возьми, за конверт-та!

- Да подарил я вам конверт, подарил! – кричит Толька, убегая. Каждый вечер с небольшими вариациями повторялась одна и та же сценка: бабка подкарауливает Толика возле магазина (сбоку маячат ещё две-три старухи), пристально впивается выцветшими глазками в его лицо и сладко поёт “возьми рупь”, но в кошелек не лезет; ответ про подарок принимает как должное, старухи-статистки шепчутся и мелко качают головами.

Я выскакиваю на площадку уже с готовой улыбкой на лице. Тольки нет. Нет его и в столовой. И по дороге в борозду я его не вижу. И никто не догоняет меня на обратном пути.

• Математики уехали, - сказал за ужином Андрей. – У них – занятия начались.
• А как же ты? – спрашиваю машинально.

- Я останусь здесь до конца. Пусть даже своего, - ухмыльнулся бригадир.

• Я останусь здесь до конца уборки, - поддержал его Синюшка. - Пусть даже трупов! - и они, довольные, ржут.

Вечером валяюсь на кровати, вяло слушая журналистские напевы под гитару. Песня незнакомая.

• Попрощались наскоро, улыбались лас-ко-во, пели, балагурили, пили и курили… День прошёл, как не было – не погово-ри-ли… Ла-ла-лай-ла… ла-ла-ла-ла…

Рядом, заняв единственный стол, гадают на картах. Оксана при помощи хитрого устройства загибает ресницы, готовясь пойти на дискотеку. На подоконнике в трехлитровой банке стоит мой гладиолус. Нижний цветок у него уже отвял.

• Олег, почему мы до сих пор здесь сидим? – подхожу к нему на правах Иринкиной подруги.
• Ждем, когда тару подвезут.
• Да нет! Почему мы вообще в колхозе так долго? Занятия-то в универе начались ведь уже.

Олег отбрасывает окурок и уточняет:

- Вас сколько на курсе?

- Шестьдесят…

- А приехало?

- Шестеро…

• Вот! А нормы-то нам нарезали исходя из общего числа студентов! Так что вы, дорогие, отдуваетесь тут за весь свой курс. И то же самое – на биофаке и у журналистов… Одни математики только сознательные.
• То-то они и сбежали, сознательные… - обиженно бормочу я.

За Наташкой Палтусовой приехали родители на машине. Дородный папа и утонченная маман в кудряшках. Как это их дочь торчит в колхозе уже второй месяц? Привезли дыню.

• Может, тоже поедете? – спрашивала Наташка.

Поехать заманчиво. Представлялось, как тебя в машине довезут до самого дома, и в этот же день – горячая ванна, и вкусный ужин, и чистая постель… И можно, похрумкивая яблочком, лежать в ночной рубашке, и читать книжку при свете настольной лампы. Или телевизор посмотреть. Новости.

- Да нет, - говорили мы и отводили глаза. – Ты уж поезжай…

Ольку она все-таки уговорила. А остальные – не смогли. Что-то держало. Что, интересно? Неловкость перед теми, кто оставался здесь? Но ведь и они могли уехать. Не хотелось подводить бригадира? Но третья-то свалила в полном составе. Соревнование, получалось, выиграли мы... Может, простое упрямство? Не знаю. Меня лично не пускало то мучительное ощущение, которое не позволяет бросать начатое на полдороге. Бросишь – сделаешь напрасным уже пройденный путь.

Сломалась “гравицапа”, как звали журналистки картофелеуборочную машину, свалился неожиданный выходной. Наша бригада отправилась на почту, за пятнадцать километров, в соседний поселок Новый Быт: надо было позвонить родителям, чтоб не ждали. Не знаю, как у кого, а моя мама уж точно сходила с ума. Пила валерьянку, стояла на ушах и каждый день являлась в ректорат, не давая ректору спокойно работать. Междугородний звонок не удался; каждый отправил домой телеграмму одного и того же нелепого содержания, и мы отправились восвояси. Путь шёл мимо забора; вернее – заборов разной вышины и структуры – там, за заборами, были чьи-то сады. Увидев яблоню и очень шедшую к ней дыру, я предложила:

- Залезем? – честное слово, ни разу в жизни… Любимый считал, что я чересчур уж честна и послушна социальным нормам. Действительно; я даже зайцем в трамвае проехать не могла. А поскольку трамвайные контролеры меня почему-то с редким упорством не замечали – приходилось хватать их за рукав, чтобы всучить деньги за билет. И вот сейчас меня настигло желание обворовать чужой сад. Листьев на яблоне почти уже не было, не скрываясь, висели жёлто-красные, даже на вид сладкие яблочки размером с грецкий орех. Бригада смотрела озадаченно, Сергей Кудимов отчаянно смутился. Я пролезла в дыру, направляясь к яблоне с видом решительным и злодейским.

• Н-ну, если уж девушки... – неуверенно оправдался Сергей и полез следом. За ним проникли остальные.

В небе шныряли маленькие шустрые облачка. И где-то спрятано было солнце.

Развернув квадратик бумаги в клеточку, вижу надпись красивым чертежным шрифтом: “Анатолий Давыдов, 58-23-88”. И адрес.

• Ты с родителями живешь?
• С бабушкой. Вот, забежал домой, успокоил… Бабушка у меня классная! Она тебе понравится. А тут как дела?
• Ну как… Вовочка, знаешь…

- Ненавижу Вовочку. Он меня, по-моему, тоже. Такие чувства, как правило, взаимны.

• Любые чувства, как правило, взаимны… - предположила я.
• Да? – Толик быстро взглянул на меня. – Я рад…

Помолчали.

• А как мы познакомились? – вдруг задумался он.
• Ты пригласил меня танцевать.

- Да… - он удивился. – Вообще-то я не к тебе шёл… Но, пока шел, ту девушку уже пригласили.

Мы шли на электричку. Утром, через поле, где коровы, козы и овцы доедали позднюю траву. Поле было холмистое, блестящее от инея. Малиновое и большое вставало солнце. На его фоне животные казались черными силуэтами, вырезанными из бумаги.

На вокзале я набила сумку шоколадками, скользнула в трамвай: пропитанная колхозом, в перемазанной куртке, про штаны уж молчу… На этот раз кондукторша заметила меня сразу. А через полчаса штаны и куртка уже валяются в нашей прихожей, и мама причитает вокруг меня:

• Ой, худая какая!
• Подумаешь, худая. Вот грязная – это да! Пусти меня скорее в ванну…

Я торопливо разделась, глянула в зеркало… Да-а… Под бледной кожей отчетливо рисовались ребра, ноги стали тощие, грудь куда-то подевалась. Мама заглянула дать полотенце и охнула.

• Надо тебя откормить! – она умчалась на кухню.

И вот, наконец, погружаюсь в горячую воду, выбулькиваю туда же полфлакона пены для ванн, м-м-м… А потом махровый халат, и расчесать волосы, и намазаться кремом, а из кухни уже тянет вовсю картошкой с грибами и мясом. Господи, какое, оказывается, счастье: сидеть дома за столом, чистой, в чистом халате… Есть вилкой, да такую вкуснотищу…

• Знаешь, мам… Давай, я завтра на лекции не пойду? Ведь они же, мерзавцы, обещали нам неделю отдыха перед учебой?
• Ну смотри, - с сомнением отвечает мама. – Дело твоё…

Иринка налетела на меня, как мегера.

• Ты что вытворяешь? Куда ты девалась? Толька тут буквально жил, три дня сидел вон в том кресле! – (в коридоре филфака откуда-то появилось зеленое кресло с продранной обивкой). – Хоть бы позвонила ему!

- Я всю неделю дома сидела! – я в основном сидела в ванной и в холодильнике. - Ладно, отстань уже, после лекций разберусь.

В кармашке моей сумки лежал листок бумаги в клеточку, свёрнутый квадратиком… Шла четвертая пара. На соседнем ряду, в строгом костюме и при галстуке, прямой и спокойный, слушал преподавателя Сергей Кудимов. Не побывавший в борозде курс лежал на партах и грустил о прошедшем лете. Мел отскрипывал на доске глагольные латинские окончания… Когда пара закончилась, я спустилась на первый этаж, взяла в раздевалке свой плащ; потом подошла к висящему тут же телефону-автомату.

• Приехала? – буднично спросили меня. – Вечером приду.

Трубка легла на рычаг. Я вышла на улицу и отправилась домой. На белом моём плаще дождь прокладывал темные полоски.

Через три месяца я вышла замуж и перевелась на заочное.

Толика я больше не видела никогда.