Совсем маленькой мне пришла однажды мысль: надо бы завести любимое число. А то как я так живу – и без любимого числа? Обкатав на языке все цифровые наименования первого десятка, я остановилась на слове "шесть". Оно было самым красивым.

"Ше-есть", - пела я про себя пушистое, ласковое слово, как шорох, как шелест или совсем тихий шепот.

- Сколько тебе ложек сахара? – спрашивала мама, наливая чай, и я, храня верность "своему" числу, отвечала:

- Шшэсть…

Любимая цифра в моем исполнении звучала достойно.

Но никаких шести ложек мне не давали.

Я была домашним ребенком, послушным, тихим – никому не мешали мои неторопливые игры: города из кубиков, повести и романы в картинках, и тараканы шуруют в кухне – не страшные и не противные: никогда не отказываются жить в домиках, что я для них строю. Иногда мама берет меня с собой на работу, она преподает русский язык, а я сижу за последней партой, рисую крокодильчиков, изредка сообщая маминому классу о своих успехах. Это нравится большим детям, но не нравится маме, и в следующий раз мы идем уже не к ней, а сворачиваем по дороге в солнечный коридор, где белая дверь, а на двери – моя любимая цифра.

И вот дверь открылась.

И вот мы вошли.

Появилась небольшая женщина в клетчатом платье на пуговичках. Черноволосая, опрятная, пожилая.

- Алла Ильинична, - сказала мама.

Очень светлой была комната, и стеллажи в три ряда, а перед ними рабочий стол Аллы Ильиничны; а еще – столы для тех, кто мог бы тут сидеть и читать, но в тот первый момент моего появления – пятилетней девочки с двумя косичками – не было никого. И только в горшке в углу сидел большой каучуконосный фикус и цвел вопреки законам своей природы.

Раз уж цвел у Аллы Ильиничны каучуконосный фикус…

Что-то такое она мне дала почитать (а я читать уже умела), и так началась наша дружба.

Потом я училась – всё в той же школе, постоянно бывая у Аллы Ильиничны. Оставалась после уроков. Мы брали книжки, тоненькие, малышовые, в мягких обложках: подклеивали порванные страницы, аккуратно прорисовывали стершиеся от времени буквы заглавия. Книги шли к нам в руки доверчиво и спокойно. Обрезая разлохматившиеся края страниц, мы уговаривали их потерпеть.

В конце лета получали новые учебники, ставили им библиотечные штампы – на форзаце и на семнадцатой странице, а также на сто семнадцатой, если она была. Старые учебники, дряхлые и потрепанные, сдавали в макулатуру. От них надо было отдирать картонные обложки.

- Маша, оторви, пожалуйста, - просила Алла Ильинична, - я не могу, - смотрела виновато. - Рука не поднимается.

Обложка отрывалась с треском – отдирался присохший клей, лопались старые, но прочные нити.

- Алла Ильинична, дайте что-нибудь почитать! – просила я.

Она смотрела внимательно, думая, примеряясь, потом в её руках появлялась книга. Я приходила домой, раскрывала… Перед глазами вспыхивали цветные кадры захватывающей чьей-то жизни.

Моя собственная жизнь тоже текла своим чередом: я готовила уроки, с книжкой на коленях, награждая себя десятком-другим страниц за каждый решенный пример. Прибиралась в своей комнате – книга ждала на кровати. Ходила гулять, пересказывая подругам все наиболее яркое из прочитанного… увиденного в книгах. Мама приходила с работы, садилась проверять тетради, а отец учил меня чистить картошку и гладить пионерские рубашки, отвлекая от книг. Он говорил:

- Марья! Всё горе – от ума! Научись лучше борщ варить.

Но борщ у меня не получался. Только один раз он вышел вкусным, и я размечталась: вот, сейчас, сейчас папа похвалит!

Но на дне борща оказался гвоздь.

И как раз отец его и нашел.

Настал день, когда Алла Ильинична отказалась принести мне новую книгу. И, как я ни уговаривала, была неумолима:

– Пора тебе самой научиться выбирать, - покачала она головой, и отвела меня к тем двум стеллажам, где стояла художественная литература "для детей среднего школьного возраста".

Я выбирала.

Я поняла, что на свете есть и совершенно никуда не годные книги!

Зато теперь владею искусством выбора в совершенстве, и никогда не ошибаюсь.

Смотрите: сначала надо подержать книгу в руках. Она должна быть приятно-тяжелой и хорошо пахнуть. Обложка у настоящей книги бывает сдержанная, хорошего тона. Сейчас очень часто пишут о книге отзывы: если их много, и все наперебой восторженные – не берите: дрянь книга, которую изо всех сил пытаются продать.

Потом надо аннотацию почитать. И обязательно – обязательно! – пару страниц текста в разных местах.

Все эти премудрости я постигала в темном ущелье между двумя стеллажами школьной библиотеки. И вот однажды - однажды туда зашел Васька Паклин. Книга затряслась в моих руках, я повернулась боком, низко склонила голову и с удовольствием вообще провалилась бы сквозь землю. Однако практической возможности для этого маневра не представилось.

- Тебя, Криницына, нельзя в библиотеку пускать! – заявил Паклин.

- Это почему? – прошелестела я.

- Книги воруешь!

И он ушел, унося программного "Дубровского", а я стояла, привалившись к стеллажу, и сердце мое быстро-быстро билось. От счастья.

Алла Ильинична не ограничивала географию книжных путешествий. Я забредала в районы, предназначенные отнюдь не для пятиклассниц. И даже такие углы находила в школьной библиотеке, куда вовсе не ступала нога человека. В моей голове возник странный и причудливый набор знаний – по психологии, этимологии, информатике, и все это, как цементом, было спрессовано шедеврами мировой художественной литературы.

Мой читательский формуляр чудовищно распух. А формуляр Паклина был совсем тонким. Но тогда мне казалось, что это не важно.

Ничто не предвещало беды в день, когда Алла Ильинична пришла и сказала:

- Я уезжаю…

И в школе появилась Ольга Анатольевна. Может, она и хорошая была. Во всяком случае доброжелательная, улыбчивая – профессиональный фотограф по образованию. Зато фотокружок у нас вела бывший библиотекарь Лариса Витальевна - из–под её рук выходили туманные, мрачные картинки, на которых с некоторым трудом можно было опознать педагогов и одноклассников. Одну такую я храню в своем альбоме: несколько наших (и Васька Паклин в их числе) на фоне классной доски. На доске выведена тема урока: "Класс пресмыкающиеся". Обидную надпись эту обрезать я не могла – пришлось бы прихватить и паклинскую макушку. Самый высокий в нашем классе, - в отчаяньи думала я.

Он женился на втором курсе института, позвонив мне и спросив:

- Ты не против?

- Мне-то какое дело?

Больше от книг меня ничто не отвлекало.

В моем доме книги были везде – в комнате, на кухне, даже в ванной – я читала за едой, за телевизором, я читала перед сном и вместо сна, я читала, лежа в горячей воде и, помешивая на плите борщ, я тоже читала… Иногда, не в силах выбрать, я читала по две книги одновременно.

Жилось мне совсем неплохо. Я даже научилась на вопросы знакомых "Когда ты уже выйдешь замуж?!" отвечать:

- Завтра!

Буквы были.

Многим знакома эта детская забава: загадать номер страницы и строчку, задумав про себя важный вопрос – и там, на случайной странице, увидеть ответ. Главное, книгу выбрать правильную – на телефонном справочнике, например, гадать неинтересно. Помню, когда-то я лежала в больнице с пневмонией. И вот, беру книжку – не помню уж, какую я там загадала страницу, а строчка была семнадцатая. Отсчитав шестнадцать, вижу: "…он умер в больнице от воспаления лёгких".

Весело.

Но от своей пневмонии в тот раз я всё-таки не умерла, при всём моём доверии к книгам.

Сборник стихов стал жить у меня. Это был хороший сборник, он был правильно составлен - на каждой странице только одно небольшое стихотворение. Взгляд не уходил, впечатление не размывалось. В стихах – в каждом - было множество смыслов, и это напоминало мне плотные чешуйчатые почки сирени: мы их разламывали и считали, сколько в каждой спрятано листочков. У кого больше, тот и выиграл! Мне казалось, я никогда не сосчитаю их все.

Но до того прихода Лерки (подруги), я и не знала, что меня связывает с этой книгой.

Нет, я и раньше понимала, что книга необычная. Как-то раз отец пил пиво... Мой отец - он стихов вообще не читает! Но синий томик взял, разломил посередке, и – смотрю – втянулся, листает, смотрю… А потом меня мама позвала на кухню, так что не знаю, как оно там вышло, а только вернулась и вижу: сборник открыт, отец с кружкой, и у обоих вид вполне довольный…

С тех пор он иногда заглядывал в мою комнату:

- Дай-ка мне твоего поэта, я с ним поговорю…

Правда, всегда при этом он пиво пил почему-то. Как пива купит – так всякий раз и просит.

Васька Паклин пришёл без звонка, зато с ананасом.

- Чаю? – растерялась я, и от растерянности стала хамить: - Хотя какой чай, ананасы положено шампанским запивать!

- Я принёс, - кивнул Васька и полез в пакет.

Я кивнула тоже и пошла за бокалами.

Мечта идиота – это особая категория мечты. Во-первых, она совершенно несбыточна. Во-вторых - сбывается, несмотря на это. В-третьих, несмотря на то, что сбывается, счастья не приносит, а приносит неприятности. Или недоумение, как в моём случае. Что делает Паклин – женатый Паклин! – в моей квартире с шампанским и ананасом?

"Неприятности, - крутилось у меня в голове, - неприятности…"

И родителей, как назло, дома не было.

Ба-бах! – мы вздрогнули: я, полураздетая, и энергичный Васька. С полки упал синий сборник и теперь лежал, раскрывшись, на полу. Паклин отцепил, наконец, от меня свои лапы, пошёл поднял, положил на стол. Постоял. Сказал, не глядя на меня:

До сих пор удивляюсь, что я не выплеснула этот чай ему в морду.

Если взять книгу, подержать в руках и резко открыть – она раскроется на той самой странице, где её читали в последний раз. Я взяла со стола положенный Васькой томик… но в последний момент испугалась чего-то и просто поставила на полку – откуда он так вовремя выпал. Потом передумала:

- Жди меня на тумбочке! Буду читать перед сном…

В тот вечер я, отмываясь от Паклина, долго стояла под душем. Вышла, надела лучшую ночную рубашку, сменила постельное белье. Забралась под одеяло - и полночи читала, не узнавая почему-то ни одного стихотворения. Потом уже мама стала стучать мне в стенку: ложись, мол, давай, на работу проспишь.

Но я не проспала – вскочила раньше будильника, и на душе было солнечно, и во всем теле – такая лёгкость…

А Лерка пришла в субботу. Она всегда в субботу приходит. Мама нам вина налила в графин, домашнего, Лерка конфет из сумочки достала, и мы принялись друг дружке рассказывать, что у кого стряслось, пока не виделись.

- А ко мне тут, - безразлично сказала я, - Васька Паклин приходил…

- Да ну?! – Лерка захлопнула томик, но положила его почему-то не на стол, а к себе на колени.

- Представь! – нервно смеясь, я стала рассказывать. – Приходит, с ананасом, с шампанским… Сидим… Вижу – смотрит на меня как-то странно. Подошёл ко мне, и поцеловал – представляешь!

У Лерки блестели глаза:

- Ни фига себе! Слушай, наверно, он от жены уходит!

- Наверное… - я лихо опрокинула бокал.

- За первую любовь – со счастливым концом! – снова разлила Лерка. – Ну, вы поцеловались – а дальше?

- Дальше… - я посмотрела на синий томик – такой привычный, домашний, на коленях у Лерки он выглядел незнакомо. Подтянуто как-то, что ли… молодцевато… - Телефон мне свой оставил…

- Вот! – воодушевилась Лерка. – Глядишь, замуж выйдешь!

- Об этом как-то рано ещё…

- Да что рано, когда давно уже поздно! Замуж надо Маш – как иначе? Ну, Машка, за тебя! Слышь, - она поставила бокал, - хорошая книга… Дай на пару дней? – и глянула на свою сумочку, уже прикидывая, войдет ли в неё мой поэт.

Я не маньяк, нет… Я не фанатик… Я даже Довлатова отдам не глядя, даже с Киреевым расстанусь – да и Улицкую, хоть я её и собираю – на любой срок, пожалуйста… Книг мне не жаль – уж сколько их ко мне не вернулось, пропадая по квартирам знакомых. Но вот этот стихотворный сборник… Не могу. А Лерке – особенно! Лерке, с её длинными ногами и крашеными ресницами, и серёжками-колокольчиками! – Лерке тем более не отдам!

- Ты знаешь, я его сама ещё не дочитала! – я сорвала свою книгу с её колен, швырнула на диван.

Разговор наш разладился, и как-то очень скоро Лерка (она была разочарована или мне показалось?) собралась домой. У порога пригласила:

- Теперь вы к нам! – и, хотя это была её обычная прощальная формула, меня приятно согрело словечко "вы".

Книга с независимым видом лежала на диване. Я села рядом, не поднимая глаз, протянула руку. И ощутила совсем живое тепло.

- Я сошла с ума? – спросила я. – Шестая страница, третья строчка сверху…

Томик, помедлив, раскрылся.