…НЫЕ ГОДЫ
Вокруг школы стояли попарно пеньки от скамеек. Сами скамейки были сняты и составлены в кладовку: чтоб не ломали и не процарапывали букв. Постыдная школьная нищета (на фоне лощеных торговых залов и надменных деловых офисов) была еще и нагло-прилипчивой, как цыганка, и нельзя было не заметить её. Стены обшарпаны, потолки на последнем этаже протекают, парты облезлы и исцарапаны разными словами. Доски разномастные. На некоторых нельзя писать – мел по ним скользит, не оставляя следа. Пол покрыт разноцветными квадратиками плитки. Без логики и узора. Зато на втором этаже, спасибо спонсорам, он сплошной и черный, как выгоревшее поле. По краю поля, нарисованные на стене, стоят деревья. Соревнующиеся классы приклеивают к ним бумажные листики. Листопад происходит весной, в конце года; каждый листик при этом берется на учет. Желтый означает тишину в классе. Красный – порядок. Коричневый - способность дойти до столовой без происшествий. Таковы три основных здешних дисциплины. А избыток энергии, неизбежно возникающий при сдерживании движения и речи, загоняется в спортзал.
Спортзал был гол. Спортзал был велик; в потолке гудели, ныли и вздрагивали ровные ряды люминесцентных ламп, защищенных решеткой от мячевых попаданий. Мертвый свет, не оставляя теней, высвечивал все: щербатые стены, тёмно-зеленый стертый пол, пыльные и в разводах окна. В спортзале жили звуки: гулкое уханье баскетбольного мяча; дребезжанье планки, сбитой прыжком в высоту. Даже ночью, когда гас мертвый свет и уходили дети – продолжала дребезжать планка и раздавалось равномерное: ух-ух… ух-ух… Однажды директриса, вся в черном, как вдова, повелела завхозу купить мастики. И преобразился спортзал. От мастики засверкал убитый пол, и потолок отразился в нем всеми своими зубодробительными огнями. Отступили, потерялись щербатые стены. Забылись окна. А старый облезлый конь в углу стал молодцеват и подтянут. Ему-то что? – ему здесь не бегать.
Кит, поскользнувшись на ослепительном полу, упал так, что вывихнул руку. В школьном медпункте ему вызвали "Скорую помощь". И появился от директрисы приказ: “В целях предотвращения несчастных случаев, бегать в спортзале строго воспрещается”. Директриса, вся в черном и ужасном, как вдова, как рекреация второго этажа... Вообще, учителя были выращены в стенах школы одновременно с постройкой. Трудовик, например. Глядишь на него и видишь главный школьный вход – тот, что заложили крест накрест досками, "в целях предотвращения террористических актов". Или молодой "англичанин", лицо которого украшали победно тонкие черные усики. А произносить мог только три согласных: с, ш, и дз. Понять его было нельзя, и, зная об этом, он писал иногда на доске говоримое слово. Не помогало: почерк у иностранца был тоже непоправимо дефективен.
Благие экономические перемены школы коснулись так: для педагогов отгрохали в ней туалет, заняв полкоридора. Две кабинки плюс специальный чуланчик для хранения моющих средств, кафель белый, и зеркало, и жидкое мыло, и полотенце у раковины, и даже – евростиль! - биде. И кодовый замок на двери. Код знают только учителя. Гордостью школы, всем гостям показываемой, был этот туалет.
После его постройки прибавилась в школе литераторша. Красивая. Умная. Не злая.
…Ещё свободомыслящая. Это свободомыслие особенно отчетливо обозначалось, когда она темы сочинений процарапывала на доске. Так же отчетливо обозначались её бёдра узкой юбочкой-миди. К литературе поэтому Кит всегда тщательно готовился. На уроках "выступал". Она смотрела одобрительно и с интересом, даже когда согласна не была. “Никита, Вы совершенно не поняли сущности Закраева… Николай Закраев – продукт периферийной культуры. Он – культурный провинциал, и в этом его слабость и сила…” Кит становился нахален и упрям под её взглядом. Может, этот взгляд однажды чуть дольше нужного задержался на самоуверенном подростке. А первая любовь обладает бешеной энергетикой и мощным потенциалом к чудотворству. Как-то после уроков…
…лежал на полу – на зеленом квадратике плитки. Но весь на нем не уместился, и край ещё вылезал на бордовый. Они одновременно наклонились - поднять. Волосы её коснулись его щеки, стены поплыли, плитка заплясала, он перестал понимать…
Она отшатнулась, с ужасом в глазах, вырвала шарф и ушла из класса. Он постоял, потом запер дверь. Ключ унёс на вахту…
С той поры между ними постоянно держалось воспоминание и как бы ожидание чего-то. Оно объединяло их, где бы ни находились.
…либо дождь, либо снег. И не любой снег, а именно злой, свистящий на крутом ветру. Небо было серое всегда – те, кто хотел увидеть голубое, должны были отойти прочь километра на два, где зона действия школы кончалась. Кит представлял, что она живёт там, далеко – в лете и синеве. И особенно любил, когда урок её был с утра: тогда принесенный кусочек лета ещё был жив. А к концу дня она была уже тусклой от усталости. Помертвевшей. Но не
мертвой. Ведь жило воспоминание - о бывшем в ней с утра кусочке лета.В тот день урок был первым. Писали сочинение. Он поднял руку, ясно посмотрел в глаза: “Наталья Петровна, разрешите выйти?” Кивнула. И через минуту, вытирая испачканную мелом руку: “Работайте”, - цок-цок каблучками из класса. Так делала и раньше. Но в этот раз он ждал в коридоре. Непонятно как уловилось: клетки организма постоянно делятся на две, тут же вырастают – и снова… От нескончаемого размножения этого было щекотно. Она проверила взглядом пустоту коридора и быстро-быстро – почти побежала – в сторону учительского туалета. Он всё был рядом. Она набрала код, и, открыв дверь, оглянулась. Ученик пошёл по её взгляду, как по нитке.
…хлоркой и хозяйственным мылом. Хотя мыло отдавалось лишь чуть, капельку. Из-под двери била по глазам полоска света, поэтому глаза у обоих стали закрыты.
…наверное, прозвенел, потому что в туалете вдруг кто-то оказался. Вошёл кто-то, но это не страшно было, потому что они же тут незаметные, в чулане. Она выскользнула: для того (телепатом он стал, что ли), – чтобы выпустить и его потом, но тут…
Директриса вошла с видом прямым и важным. Сзади – люди в черных колючих костюмах. “Вот здесь, смотрите, мы храним… О-о-о!”
Да уж, не мальчиков, в учительниц влюбленных, хранили они в чулане!
Швабры – да; тряпки и хлорамин. Но не мальчиков… Ему-то ничего. А её – спасти: вон как сжалась она от предчувствия позора и конца. Ник не придумал ещё, что сказать директрисе, как отвести беду – но время было. Ведь не станет же она разговаривать в туалете! Да еще при чужих. Время было. Он опустел и замерз внутри – стал весь, как земная корка поздней осенью, когда ещё не выпал снег: жесткая, не чувствительная ни к чему. …Глаза директрисы.
Голос Натальи Петровны. Что она говорит? Как полозья санок скребут сухую землю. Ник ощутил: холодно стало макушке. Понятно было, что сделает директриса. Не зря стоит траур на втором этаже. Не зря спрятан ужас в бордовых шторах тамошних окон.
Но выпал, выпал уже спасительный снег, и покрыл землю, и летели санки, разгонясь с горы. И запретная серединка человека объявлена истоком и жизни, и дара, и не страшно уже, и не стыдно – Ник летел, летел в глубокую солнечную синеву, а слова Натальи Петровны искрились и переливались вокруг, как блестящие воздушные шары…
Черные колючие таяли на глазах. Вид директрисы стал растерянный. И это была победа – да, победа, когда вдруг оказалось можно не замечать щербатых стен, слепых окон, жить не в них, а прямо на синем свежем просторе.
Кит проснулся, удивленный. Болела вывихнутая в спортзале рука. "Жаль, что не правая", - подумал Кит. – "Хотя всё равно пришлось бы идти в школу".